Самолеты на земле — самолеты в небе (Повести и рассказы) - Александр Русов

«Хитрец, — думает про себя каминчанин-начальник. — Нет чтобы, как другие, просто сказать: мол, отпрашиваюсь по личному вопросу. Отчего же не отпустить? Дело житейское, всякое бывает».

Но поскольку коловертец работает хорошо и много, начальник не решается отказать ему. И коловертец уходит. На следующий день встает рано, дома говорит, что идет на работу, а сам отправляется в лес. Ему нужны сейчас тишина и одиночество.

Тем временем несколько самых востроносых и любопытствующих сотрудников — преимущественно каминчан, — прослышавших о том, что руководство просто так, без всякой уважительной на то причины, отпустило коловертца, испытывает к нему тайную зависть и спешит выразить свое недовольство. Они приходят к начальнику и говорят.

— Почему, — говорят, — ему можно, а нам нельзя? Нам, — говорят, — может быть, не меньше, чем ему, нужно. У нас, — говорят, — ребенок после школы один некормленый дома сидит.

И руководство, во избежание лишних, нежелательных разговоров и принимая во внимание то обстоятельство, что все сотрудники должны быть равны в правах, решает впредь не отпускать коловертца по его весьма сомнительным для некоторых каминчан делам.

Что же касается изменившего своей вере коловертца, то он уже не раздражает начальство, не ходит молиться в лес, взгляд его постепенно становится более спокойным, характер добродушным. Он уважает теперь порядок, не опаздывает к началу рабочего дня, редко задерживается, вовремя обедает, знает, что делу время — потехе час, что Волга впадает в Каспий, и, как истинный каминчанин, считает многих коловертцев безалаберными фантазерами, не умеющими организовать свою жизнь как должно. В течение ряда последующих лет он основательно и систематически готовится к тому, чтобы в конце концов совместно с соисполнителями взяться за разработку заветной темы номер пять.

А то, бывает, соберутся несколько коловертцев, случайно или преднамеренно — кто их знает? То в обеденный перерыв к реке спустятся, то из крепости в поздний час вместе выйдут — и пойдет шум, точно таборные кибитки по тряской дороге едут. А разговоры все те же, что и в крепости, но уже на воле и потому как бы более свободны и смелы.

Кажется, так уж устроен коловертец, что ни о чем другом говорить и думать не умеет, кроме как о своем деле, о работе, о нерешенных проблемах земли и неба. Он думает об этом в лаборатории, за обедом, во время и после работы, и коренному каминчанину кажется порой, что коловертцы, работающие в институте Крюкова, — это те же каминчане, но только остановившиеся в своем развитии и потому оставшиеся навсегда детьми или заболевшие неизлечимой, пока еще неизвестной медицине болезнью.

16

Рассказывают такую историю. Давно это было. Как-то раз пошли каминчанин и коловертец в дальний лес и заблудились. Стали решать, как быть. Каминчанин говорит: «Направо нужно идти», — а коловертец: «Налево, туда, где солнце садится».

Как известно, коловертцы — самые упрямые люди на земле, но и каминчане им не уступают. Спорили-спорили, всяк на своем стоит. Решили, что каминчанин пойдет направо, а коловертец налево, и пусть их судьба рассудит.

Идет коловертец, спешит: скоро совсем темно станет. Наконец, когда едва уже можно было различить стволы деревьев, вышел он на дорогу, которая вела к Каминску. «Я оказался прав, — подумал коловертец, — а товарищ мой из-за своего упрямства теперь погибнет в лесу». Сел он на придорожный камень и заплакал.

Вдруг чувствует: кто-то руку ему на плечо кладет. Поднимает коловертец глаза и видит перед собой каминчанина.

— Как ты здесь оказался? — спрашивает, пораженный. — Ты ведь совсем в другую сторону направлялся.

— Я следом за тобой шел, — говорит каминчанин.

— Почему же сразу со мной не пошел? Почему не согласился, что нужно налево идти?

Каминчанин отвечает на это:

— Я знал, куда идти. Но скажи я, что нужно идти туда, где солнце садится, ты бы непременно усомнился. Ведь ты все подвергаешь сомнению. Из одного бы упрямства в другую сторону пошел и погиб бы в лесу. Пришлось мне тебя обмануть.

— Нет, — говорит коловертец, — это сейчас ты меня обманываешь. Не понадеялся на свой ум и правильно сделал: живым остался. Ведь недаром говорят: ученый водит, неученый следом ходит.

Долго препирались они у придорожного камня, пока вконец не рассорились. С тех пор никто не видел, чтобы коловертец и каминчанин вместе в лес ходили.

Коловертцы комментируют эту историю так: «Один ум — хорошо, когда он принадлежит коловертцу. Но когда ум принадлежит каминчанину — этого явно недостаточно».

Каминчане говорят: «Коловертец не то что в лесу — в трех соснах заблудится. Глупому счастье, а умному бог дает».

17

Коренного каминчанина прежде всего интересует не то, как устроен мир, а то, как его лучше устроить. И в этом, пожалуй, состоит его основное отличие от коловертца. У истинного каминчанина трезвый, практический ум. В своих рассуждениях он никогда не допустит вольностей или неточностей. Он устойчивее, чем коловертец, чувствует себя на земле, на которой крепко стоит, тогда как из детей коловертцев, рассказывающих фантастические истории о подземных аэродромах, часто вырастают летчики, которые лучше чувствуют себя в небе.

Иная деловая бумага или неосторожное слово могут привести тонкокожего коловертца в состояние замешательства, точно папуаса, впервые услышавшего выстрел из огнестрельного оружия. Истинный же каминчанин знает цену словам и деловой бумаге. Он не удивится любому приказу, распоряжению или решению, даже самому нелепому. Ибо он знает, что за всяким предыдущим приказом может поступить приказ последующий. Пока время терпит, считает каминчанин, человек тоже должен терпеть. Ибо бумага приходит и бумага уходит, а человек остается. Но когда конечный срок все-таки подойдет, а надобность в деле не отпадет, оттягивающий выполнение приказа каминчанин исполнит в точности все так, как надо.

Поэтому в некотором роде каминчанин — типичный консерватор, волокитчик и бюрократ, несмотря на стремительный темп жизни, который он же сам организует и которому сам подчиняется. Он консервативен, как сама земля, пребывающая вовеки.

Спокойствие каминчанина держится на его практическом взгляде на жизнь. За лишней бумагой он видит только бумагу, за словом — слово, за делом — дело. Коловертец же за всяким приказом пытается увидеть человека, за человеком — идею, реализации которой от него, добросовестного коловертца, ждут.

«Напрасно коловертец все так близко принимает к сердцу, сокращает свою и без того не слишком долгую жизнь», — думает благожелательно настроенный к нему каминчанин.

18

Работают в институте Крюкова и такие каминчане, которых коловертцы любят и считают как бы своими.

Бот, например, Абанин — человек тихий, мирный, немолодой. Семьи у него нет, никаким пагубным увлечениям он не подвержен, и потому для коловертцев и для каминчан Абанин является справедливым, беспристрастным судьей.

Если у физика или биолога не ладится с прибором, он идет к Абанину. Если химик не может придумать, какую ему лучше форму для отливки органических стекол сделать, он тоже идет к Абанину. И человек этот всем помогает: физику прибор чинит, химику эскиз формы чертит. Не нужно писать Абанину служебную записку, не нужно обращаться к своему начальству, с тем чтобы оно просило начальство другого отдела починить прибор. Никогда не откажет Абанин, не скажет: «Это в мои обязанности не входит». Молоденький ли выпускник университета его позовет или человек постарше, безропотно идет Абанин на зов, помогает чем может. И хотя Абанин — лауреат Государственной премии и другие правительственные награды имеет, никогда не станет он поучать молодого человека или читать ему нотации. Чем может, поможет, а то и сам совета спросит. Несколько раз руководство предлагало ему защитить диссертацию, но он почему-то всякий раз отказывался. «Из того, что он сделал, — рассказывают коловертцы, — не меньше десяти каминчан свои кандидатские и докторские диссертации слепили».

Все любят Абанина. «Когда бы все каминчане были такими», — уважительно вздыхают коловертцы и на чем свет стоит ругают в его присутствии каминчан.

Абанину это не нравится. «Нельзя утверждать, — возражает он, — что только ваши профессии творческие. Возьмите инженеров. Иногда месяцами до поздней ночи сидеть в институте приходится, когда что-нибудь не ладится, буквально живут люди на работе. На то он и человек, чтобы увлекаться, — человек, а не муравей. Сами знаете, как бывает: изделие пошло в серию, а конструктор нашел вдруг ошибку, увидел, что совсем по-другому нужно было сделать. А изменить уже ничего нельзя. Думаете, он не переживает? Ко всякой работе можно творчески подходить, а можно формально».